Дидье Ковеларт - Притяжения [новеллы]
— Это же надо придумать — дом завлекает и медленно убивает случайных прохожих, мстит таким образом за изнасилование… Я просто влюбился. Я поехал туда и написал картину с натуры… Вы были в хороших отношениях с родственником?
— Не вижу связи с вашим делом.
— Напрасно. В истории вашей семьи есть пролитая кровь, мадам следователь. Преступления и призраки. Может быть, только вы одна сумеете меня понять… Поэтому я и выбрал вас.
Она вздрогнула.
— Выбрали?
— Я ведь стал вашим подследственным не случайно.
— Прекратите, что за бред! Выбирать можно адвоката, но не следователя.
— Конечно. Но почему прокурор поручил мое дело вам, Дельфина? Я могу влиять на кого хочу, даже на расстоянии, вы скоро в этом убедитесь…
Художник рывком поднялся.
— Оп! Извините меня, но я готов.
Он взял свою палитру, выбрал кисть и направился к стремянке, чтобы продолжить роспись потолка. Дельфина наблюдала за ним, ощущая ледяной холод внутри. Он работал в технике пуантилизма, выписывая чешую демона, и держал кисть, как нож. Она отогнала эту мысль, снова уставившись на серую стенку металлического шкафа.
— Почему вы так упорно расписываете стены, которые через месяц снесут?
— Потому что стены, расписанные мной, не снесут. Я сделал четыреста тысяч евро на пяти картинах за неделю. Так? А здесь — восемьсот квадратных метров левого крыла плюс моя камера, это сколько же выходит? Два миллиона.
На закраину тюремного окошка сел голубь.
— Вы думаете, Министерство культуры позволит бульдозерам пустить на ветер два миллиона?
— Это не мое дело, — ответила Дельфина.
Жеф достал из кармана кусок черствого хлеба, раскрошил его, сжав в кулаке. Голубь стал клевать крошки с какой-то механической медлительностью.
— Когда я закончу, стены разрежут лазером. Или зальют подвал бетоном, чтобы укрепить фундамент, и сделают из тюрьмы мой музей.
— Мы сегодня видимся с вами в последний раз: следствие закончено. Если только вы не скажете мне наконец правду, месье Элиас.
— «Жеф».
Он спустился со стремянки и медленно пошел к ней, выставив перед собой кисть. Несмотря на разделявшую их дверь, она попятилась.
— Пожалуйста… Я люблю слышать свое имя, когда его произносят ваши губы. Оно вам так идет.
— Ваши признания не имеют силы доказательств.
— Да я-то что могу сделать, мать вашу! — вдруг взорвался он. — Я убил этих девушек, будучи не в себе, я ничего не помню! Я же говорил: помогите мне восстановить факты, это ваша работа, черт побери!
— Все в порядке, месье Элиас? — раздался зычный голос сторожа.
— Да, все в порядке!
Сторож кричал из коридора, из-за решетки. Дельфина едва успела удивиться, что его встревоженный оклик обращен к заключенному, — художник уже продолжал:
— Я говорил вам: ищите следы крови — может, я разрезал их на кусочки, я говорил: исследуйте мою ванну, сливные трубы — что, если я растворил их тела в негашеной извести или кислоте…
— Полицейские сделали все, искали повсюду, каждый волосок, каждое пятнышко подвергли анализу — и ничего не нашли, ничего! — Она тоже сорвалась на крик. — Знаете, до чего я дошла? Я обратилась к радиоэкстрасенсу!
Он поднял бровь, разом успокоившись.
— Да ну? К ясновидящей?
— К радиоэкстрасенсу. Эта девушка находит мертвые тела при помощи маятника.
— Здорово, — обронил он без всякого выражения. — Ладно, меня ждет потолок.
И, забравшись на стремянку, он продолжил писать облако.
— Она почувствовала их только в одном месте, — продолжала Дельфина, не сводя с него глаз. — В ваших картинах.
— Какая она из себя?
— Вы увидите ее на суде.
— Она будет давать показания? Потрясающе. Мой единственный свидетель — ясновидящая.
— Будут еще родственники пропавших девушек.
— Да-да, конечно, — холодно оборвал он ее, не прекращая работать кистью. — Только не надо патетики. Это были две дуры с божественными лицами, которые обрюзгли бы от глупости, лености и мерзости, оставь я их жить. В двадцать лет все мы красивы. А после — имеем то лицо, которое заслужили.
— Приберегите ваше красноречие для присяжных.
Он вперил взгляд сквозь решетку прямо ей в глаза — пристальный, изучающий.
— А вы, мадам следователь, думаете, вы ни разу в жизни никого не убивали? Вашим взглядом, который не желал видеть тех, кому вы, может быть, были нужны. Каждую минуту на земле все кого-то убивают, но с чистыми руками. А я — нет. Мои руки в краске. Я ловлю души и устраняю тела. Господь Бог делает то же самое, не так ли? Но дьявол-то хотя бы может повиниться. Он загладит свою ошибку, когда ошибется. Или когда на него найдет затмение. Спросите у вашей ясновидящей.
Он снова заработал кистью, как будто Дельфины здесь не было. Она постояла еще немного и ушла. Сторож был на месте, собака лежала у его ног. Он открыл Дельфине решетку, проводил до машины. Дождь перестал. Сторож спросил, что она обо всем этом думает. Ей хотелось помолчать, и она ответила, что не знает.
— Я, во всяком случае, — сказал он с ноткой укора в голосе, — никогда в жизни не видал таких красивых картин.
* * *Окутанная паром, зажав телефонную трубку подбородком, Шарли откинула спагетти в дуршлаг.
— Не в обиду вам, мадам Керн, но у вас от этого типа крыша съехала.
— Вы сами сказали мне, когда увидели картины: «Девушки там».
— Послушайте, я что-то улавливаю, чувствую людей, но я не знаю, откуда это берется. Если я сказала, что девушки в картинах… Может быть, эти картины заряжены, вот и все.
— Заряжены?
— Может, эти девушки ему не дали, и он дрочил перед их портретами.
— Мне надо с вами увидеться, мадемуазель. Есть вещи, которых я вам не сказала, и… и я не знаю, кому это сказать.
Дельфина стояла спиной к своему столу и говорила, глядя на картины. Ей, никогда не открывавшей душу, хотелось раз в жизни высказать свои сомнения, поделиться душевной смутой с посторонним человеком, чье мнение ничем ей не грозило. Тронутая этим доверием, дававшим ей явное преимущество, Шарли ответила:
— Да уж, тяжко, как начнешь во все это верить… Чувствуешь себя чертовски одиноко.
— Вы свободны сегодня? Хотите, пообедаем вместе?
Шарли покосилась на слипшиеся в дуршлаге макароны и предложила встретиться в половине второго в «Родольфи», итальянском ресторанчике за Дворцом правосудия.
— А вы хорошо знаете район, — заметила Дельфина.
Шарли повесила трубку, сказала Максиму, чтобы ел спагетти один, и обнаружила, что он сворачивает косяк перед видеомагнитолой «Bose», изъятой им из «Ауди»-кабриолета.
— И нечего при мне смолить! Это ради тебя я пластаюсь, учти! Дама-то эта — следователь, ясно? Так что скажи спасибо!
Он улыбнулся ей, весь из себя отстраненный, углубленный, дзенский, утопая в кресле от «Ягуара X-Туре», сделал затяжку. Шарли пожала плечами и пошла к станции РЕР.[6]
Через десять остановок она оказалась в пиццерии с красным плиточным полом и низким потолком с балками; эта забегаловка служила ей убежищем в перерывах между заседаниями год назад, когда судили Максима — он проходил как сообщник по делу об укрывательстве краденого. Притиснутая к батарее отопления под пармским окороком, Дельфина Керн с убитым видом просматривала меню, точно газету. Она подняла глаза, когда Шарли села напротив.
— Есть новости?
Дельфина покачала головой и взяла с нее слово, что разговор останется между ними.
— Я опасна для вашей карьеры? — улыбнулась Шарли.
— Как вы его ощущаете? Не зная лично, просто… априори.
— Ну, если я ощущаю его через вас… Впечатляет.
Дельфина покраснела, нагнулась к своей сумке-портфелю. Шарли, воспользовавшись этим, составила тарелки, стаканы и приборы на подоконник, чтобы убрать бумажный квадратик, прикрывавший матерчатую скатерть.
— Терпеть не могу слюнявчиков, — сказала она, возвращая приборы на место. — За такие деньги мы имеем право и пятно посадить. У вас есть его фото?
Дельфина достала из портфеля папку, вынула две фотокарточки из уголовного дела, в фас и в профиль, и положила перед Шарли. Потом добавила к ним вырезку из свежей газеты: «Жеф Элиас — побег к себе», где был снимок художника, расписывающего стены своей камеры. Шарли закрыла глаза, сосредоточилась. Тут появился официант с блокнотом. Дельфина жестом попросила его подойти попозже.
— Он вообще откуда, этот парень?
— Не знаю. Писал в какой-то незаконно занятой квартире на Монмартре сюрреалистические пейзажи, которые никого не интересовали — до того дня, когда он взял в натурщицы двух девушек.
— И больше о нем ничего не известно?
— Ничего. На учете в полиции не состоял, документов нет… Местом рождения называет город, в котором сгорели архивы. Говорил, что его вырастили цыгане, а в другой раз — будто какая-то секта; образование получил якобы заочно или путем гипноза… А как-то сказал, что он из Германии и учился рисовать на Берлинской стене — мол, поэтому она и рухнула… Все в таком роде. Он никогда не имел собственности, не платил налоги; даже банковского счета у него не было. Выходит, до того как сдался полиции, этот человек просто не существовал.
